Но тут он размашисто рвет на ней платье, и у них вспыхивает свирепый
примирительный секс, когда в каждой хлещущей фрикции одновременно и
месть и сладость, и зачатие и удар ножом.
Не расстались. А ты-то думал, что знаешь ее?
Вот она слегка с пузом, варит вермишель на кухне. Не поет. На соседней
конфорке что-то ожило и вскипело, она шепчет: "ебанаврот". Он поднимает
глаза от газеты и спокойно говорит: "Еще раз услышу – получишь в дыню".
"А тебе, значит, можно матом ругаться?". "Баба – это другое" - замечает
он весомо, и хоть тут ты с ним полностью согласен.
Пельмени, носки, степенные прогулки в парке. Котлеты (покупные),
ночнушка, телевизор. Микроволновая печь, бигуди, растянутые семейники.
И все.
И все у них вроде бы хорошо, но как-то пронзительно скучно, скучно.
Эмоции остывают, краски выцветают. Даже ебет он ее уже в удобно
отлаженных, ненапряжных позициях.
Тебе уже не хочется досматривать, и так понятно, что будет дальше:
...утомительно стандартная свадьба (туфелька с шампанским, две драки,
блюющий с балкона тесть, неутешительное сведение баланса пропитого и
подаренного).
...вот он встречает ее, бледненькую, из роддома, а дальше совсем
неинтересно. Ты невольно дремлешь в кресле, просыпаясь только от их
ссор, а потом и от ссор этих просыпаться перестаешь, поскольку из бурных
драйвовых постановок они трансформировались в вялотекущую вражду с
блеклыми вспышками взаимных обвинений и убийственным молчанием как
главным козырем.
Зеваешь. Наблюдать становиться невыносимо незачем, ибо боль ушла, обида
растворилась... Вся исключительность, мнимо присущая этой женщине,
растворилась тоже. Теперь это действительно – просто баба.
Внешнее очарование театральных мистификаций обернулось само против себя,
а яркая концовка, которая, как режиссерский ход, может и спасла бы
спектакль, непременно включала бы в себя элемент трагедии, а этого
(по-крайней мере ей) ты не желаешь. Пусть живет как хочет, учит блоки,
потому что при ее гоноре и его нетерпимости пиздить он ее будет часто.
Пусть, их дело. Acta est fabula.
Выходишь на улицу из темноты и духоты чужой жизни. Стираешь номер ее
телефона из одной памяти, затем из другой. Все, нет такого номера.
Свободен. Время широким языком все-таки способно зализать любую рану.
Главное – не ебонуться в самом начале.
А дома, из детской ее фотографии (где она в белой панамке сидит на
корточках, шаловливо высунув кончик языка) складываешь кривой самолетик,
запускаешь его с балкона и наблюдаешь, как он по сужающейся спирали
улетает вниз, в лужу, в никуда.
(С) Madcat